|
| |
|
ПРОВЕРКА ПУТИНА НА ВШИВОСТЬ
ПРОВЕРКА ПУТИНА НА ВШИВОСТЬ
В этом селе всех мальчишек стригут наголо, а потом забирают в дивизию Дзержинского
 ...Починок, Березовский, Зюгановка, Зюкайка — в названиях провинциальных станций, на которых скорый иногда не тормозит, часто и дороги нет, вдруг появится что-то узнаваемо-столичное, — невольно задумаешься: откуда ж в нашей глухомани стоят поселки-тезки, деревни-тезки столь выдающихся деятелей всея Руси.
Старинное село Путино — сотня километров от Перми, полторы тысячи от Москвы. Пожалуй, еще лет семь (если, конечно, все у нас сложится дальше по Конституции) оно будет будоражить внимание журналистов. Поди скажи, что случайно мы здесь оказались
В столь ранний час, что мы добрались до Путина, открыта только школа.
— Ну наконец-то приехали! Вы с языком? Нам до зарезу нужен немец.
Не немцы мы и даже не англичане. Это директор нас принял за учителей, посланцев из РОНО. От этой организации никто не приезжал давно, а языки преподавать некому.
Из коридора между тем тянуло керосином.
Идем на запах.
— Путин Эдик... Коля... Миша... Путина Катя... Аня...
Да! Вот они — разного возраста Путины, и все от первой парты до “камчатки” вычесывают затылки и чубы. Идет проверка на вшивость. Педикулез — распространенная болезнь, особенно среди детей, живущих в интернате. Через одного стригут. Вжик-вжик машинкой — и каждый Путин превращается в Котовского, то есть “под ноль”. Тут же, перед доской.
— Братья и сестры? — задумалась учительница. — А может, и родня, кто знает. У нас вокруг Путина и Сепыча староверы жили многодетные.
Откуда Путино взялось, не знает уже никто, помнят, что мимо этих мест шли гонимые предки от Москвы за Урал. В пути тормозили, оставляя в скитах живые зарубки. Короче, росли дети, как подорожники, и все в пути, такая вот наша версия.
А точно об этом не знает даже самый древний старовер, которого мы нашли в двух шагах от села. Седьмого колена Данила Евдокимыч. Рыжую бороду не бреет, малого роста, тих, как и жена его Матрена Харитоньевна. В этом доме из чистого холста пониток, какой носили предки. В углу для земных поклонов лежит подрушник, рядом ведерница.
...Матрена Харитоньевна принесла ковш свежей бражки. Настаивали напиток из ржи и ячменя в печи без дрожжей и сахара. Брага сиреневого цвета, мутная. Чем больше мути, тем пьянее. Данила Евдокимыч отхлебнул прямо из ковша и передал по кругу нам.
Мы попросили хозяина рассказать о славном прошлом путинских староверов. И он стал вспоминать.
— У Онисима Веденеевича это... квашня-то была пудовая. Хлеб пекли по шестнадцать кг... на всю семью... каждый день. Ели все вместе. За длинным, буквой П, столом.
По всему выходило, что этот Онисим Веденеевич был путинский авторитет, зажиточный, крепкий крестьянин. Народный, так сказать, законодатель.
— В центре он сидел, значит, с двух боков — семь сыновей с женами и... семь дочерей с... мужьями и детками. У каждого за столом было свое место. Попробуй сядь не туда, Онисим Веденеевич следил строго, зыркнет острым взглядом поверх столов, сразу скажет со значением: “Не так сели!” Отчитает кого следует, после трапезы распределит наряды: Антошка, Васька — в поле траву косить, женки — коров поить, детки — воду носить, всем находил работу.
— А сам Онисим Веденеевич, что делал? — поинтересовались мы.
— Шел к жене,— ответила за мужа Матрена Харитоньевна. — Она все время сидела в положении...
От той большой семьи немногие остались живы. Дом сгорел до войны.
А нынче в авторитете сам Данила Евдокимыч. В 42-м и ему пришлось послужить родине. В военкомате старообрядцу сказали: “Беспартийному оружие не дадим, пойдешь на связь”. На фронте комбат спросил: “Веришь?” — “Верую”. — “Будешь командиром отделения”.
В отделении был еще ростовский цыган, также без паспорта, и семидесятилетний старик, сын еще крепостного крестьянина.
— Как воевал? Ну обычно — берешь две катушки, защипку и — ползешь.
Сопровождали два здоровенных морпеха, “делились пайком, их кормили на убой”.
— Немцев их “херр” посылал за “языком”. Им неохота лезть в тыл, на линии фронта ищут наш провод. Найдут, обгрызут и ждут, когда я приползу с катушками, значит.
Для связиста самое главное — успеть защипку вставить и как можно быстрее убежать, пока морпехи будут выяснять отношения с немцами. Семидесятилетний дед не успел, ушел в “языки” (сам виноват, полз не в свою смену). Конечно, из него язык плохой, ничего не помнил...
На войне, конечно, бражку делали.
— А как же без нее. Трудно было с собою носить, нас обычно гнали за артиллерией без отдыху. На Украине прошагали на своих двоих шестьдесят километров. Правда, легче стало, когда цыган украл лошадь у артиллеристов, нагрузили ее бидонами.
Дело было так. Цыган долго смотрел на лошадь. “Я ее уведу”, — сказал. И увел, когда артиллеристы спали. Перекрасил, стрижку сделал хохолком, хвост распушил, прибил “платформы”. Утром идем, у лафета стоит полковник пушкарей, рука на кобуре... Думали, все, пристрелит мгновенно, но не узнал кобылу... Потом прислали хохла вместо деда. Хохол на лошадь долго глядел и так подойдет, посмотрит, и эдак, хвост поднимет, по заду похлопает. Выяснилось, что это его Гарпина. Увели артиллеристы, когда отступали.
— А что ж она его сразу-то не признала? — удивилась Матрена Харитоньевна.
— Так это ж, твою мать... она ж... в солдатских руках побывала...
Когда в Румынии карету нашли, возили брагу в карете. Стало полегче.
С войны Данила Евдокимыч вернулся в село чуть ли не единственный. Поставили председателем совхоза. День жнешь, ночь молотишь, а дождь льет, льет... Ночью приезжают из города толкачи: второй секретарь райкома, уполномоченный с участковым. Пистолет на стол, говорят ехидно: “В морду дать или сразу шлепнуть?” Выбивали хлеб. А где его взять? Матрена сухари приготовила. Потом совхозы стали объединять, второй секретарь пошел на повышение. Предложил укрупненный совхоз взять. “Ну, думаю, хватит, — Данила Евдокимыч погладил бороду, — поездили вы на мне”. От места на государственной службе отказался и закончил все отношения с властью. Он не то чтобы в оппозиции, он от нее дистанцируется и ничего хорошего от соприкосновения с нею не ждет.
— Петр, тот за бороды налог брал, а эти за что? У нас только пенсия — всего ничего, ну что-то выращиваем для себя, для браги.
“Мы — последние староверы, мне семьдесят лет”, — сказал Данила Евдокимович. “Семьдесят шесть”, — поправила Матрена Харитоньевна. “Семьдесят семь”, — уточнил муж.
Матрена Харитоньевна принесла еще ковш. И снова — по кругу. “А чего из стаканов-то не пьете?” — мы решились наконец прояснить ситуацию.
Оказалось, что в этом селе никогда не пили из мелкой посуды. Традиции больше ста лет. Когда-то в путинской общине были два пастыря, братья Максим и Демьян. Однажды (вот истоки мифа) один из них приехал на службу в странной одежде: “в колокольцах”. Другой решил, что это насмешка. Обиделся и стал служить отдельно. Братья же наказали своей пастве пить порознь и из своей посуды.
Последняя попытка объединения была лет десять назад, когда деминцы собирались создать один собор с максимовцами. Но у максимовцев староста жива была, Ирина Прокофьевна, все вроде бы согласились, а она категорически против.
Среди путинцев также проживает группа, которая держится особняком. Эти ходят по дому и в гости с одним-единственным блюдом. “Ополосканцы, — называют их остальные путинцы, — у них одна посуда и корову поить, и в баню ходить, ополоснут и опять едят”.
Происхождение этой группы ныне уже необъяснимо.
— А так, конечно, вместе пьем независимо от... фракций, — хозяин поднял ковш. — На похоронах, на свадьбах, когда максимовка выходит за деминца. Да когда в карманах пусто, шаром покати на столе, выручает жидкий хлеб — брага. От нее и сытно, и жажды нет.
Фолиант опустился на белоснежную скатерть. Молитвенная книга, псалтырь — святыня старообрядцев. Надежда Петровна — уполномоченная путинского прихода староверов — отвечает за порядок в церкви. Старшая из прихожан.
— Давно не раскрывала, — хозяйка разгладила кожаный переплет.
За шторкой пряталось солнце. Чьи-то ноги скрывала занавеска у печки. Надежда Петровна пояснила: муж после инфаркта. Лежит и молчит.
Надежда Петровна зачитала небольшой отрывок из книги. Перевернула страничку. Взлетев, плавно закружилась и упала к нашим ногам купюра постаревшей тысячи. Заначка! “До реформы положил и забыл вовремя вынуть”, — кивнула на занавеску хозяйка.
— Так вот в блуде прожили всю жизнь, — серьезно сказала она.
Оказывается, Надежда Петровна с мужем не венчана.
— Я ведь секретарем комсомола была... Но, правда, и Бога просила всегда...
И поставила нам две чашки...
Дверь распахнулась, вбежали внуки — двое мальчишек лет пяти и восьми. Сели с нами за стол.
— Асланбек, покажи, как надо креститься.
Мальчишка, блеснув темными глазищами, послушно выбросил два пальца. А в комнату вошел мужчина лет под сорок. Самое что ни на есть “лицо кавказской национальности”. Зять.
Дочка познакомилась с ним еще до войны, когда он с бригадой строителей здесь шабашил. После штурма Грозного бригада распалась. Все вернулись домой и — к оружию. Было стыдно перед родственниками, и Вахэт тоже поехал. Но до дома в Шали не доехал, попал в заложники. Милиционеры сказали: пусть родственники заплатят за тебя тысячу баксов. Богатых родственников не нашли, он кое-как вырвался и вернулся.
Сейчас по ночам сторожит храм, а больше двор. Воруют. Намедни украли медную флягу и блюдо. У всех путинских женщин исчезли тазы... “Тазов нет уже, — резанул рукой. — Все — из-за металла”. Бросил взгляд в окно.
— Вон два дома. Чем отличаются? Ну смотрите: от того, что слева, тянется дым, а у другого трубы вообще нет. В этом живет женщина из города. В городе продала квартиру за сто тысяч. Всю зиму просидела без печки. Думаете, в селе печников нет? Есть. И ходят к ней с осени, придут, выцыганят бутылку и ничего не делают. Волынят.
— Чужих, что ли, не любят?
— Не-е, не в этом дело. Просто она вместо того, чтобы сначала по уму построить печь, накупила дорогую современную мебель. Вот это им не нравится. Потому волынят.
За что тут ценят человека? Местные говорят: “Если живет по совести”. А если вот так: сначала мебель новую, а потом печь, то это “не по совести”. Чеченский путинец Вахэт (его взгляд, хотя и сторонний, но все ж немножко и изнутри) говорит: “Живут по понятиям”. А если по-научному, то здесь во главе всего — уклад.
Староверы не признают не только налоговиков, но и отца Валерия, который, собственно, и есть официальный пастырь старообрядцев. Когда он приезжает из Верещагина, многие так и не ходят в церковь, служат в своем кругу, по домам. Вон у максимовцев — свой глава.
И у деминцев есть свой пастырь Ирина Кирилловна; раньше старейшиной была мать Фаины Фадеевны, диспетчера, она ее и поставила; пастырь сейчас в больнице, плоха, хворь почувствовала, значит, скоро преемника назовет.
Впрочем, ощущаются здесь грустные моменты. Почему-то путинцы помнят, кто из родителей к какой группировке принадлежал, но никто-никто в Путине не знал, откуда взялась эта фамилия. И всем им до фени то, что мучило нас, — откуда же пошел этот самый известный из Путиных. Он из другой, не интересующей их жизни. Мы проводили опрос у дорожных столбов, у колонки, у околицы. Один респондент стоял с топором у поленницы и в ответ грязно бранился. А одна старушка сказала: “Кто и помнил о фамилии, тех уж и в живых нет, примерли”. И о себе добавила: “Сама бы давно ушла, да кошку жалко”.
Мы ночевали в интернате. Утром автобус увозил старшеклассников в верещагинский военкомат на комиссию. Путинцев раньше призывали на флот, а последние годы почему-то все чаще — в дивизию Дзержинского.
Сергей СМИРНОВ
07.05.2001
|
|
|